Ярмол

Сегодня не совсем обычный день: сегодня отец ведёт меня в центр. Так все говорят. «Куда идёшь?» «В центр». «Откуда?» «Из центра». И всем всё понятно — человек идёт в город. Или из города.

В городе, по рассказам уже побывавших там счастливых сверстников, очень интересно — много красивых деревьев, которые специально подстригаются, ходят трамваи и машины, а асфальтовые дороги поливают водой, чтобы не было пыли. Но самое главное, в городе продаётся мороженое и газированная вода. Я давно мечтаю побывать в городе.
Мать одевает на меня более-менее приличную одежду и наш поход в город начинается. Я гордо вышагиваю, пристроившись слева от отца, как он меня учил. Правда, отец не объяснил, почему именно слева, а не справа. Он всегда меня, чему-нибудь, да учит. Вот наперерез нам идёт женщина. Завидя нас, она остановилась, уступая дорогу. Отец тоже останавливается и говорит ей: «Баркалла, дукха ехийла, Дела реза хуьлда, дIагIо хьайн новкъа» (Спасибо, живи долго, Бог да будет тобой доволен, проходи). Женщина смущается и, ответив: «Дела реза массарна а хуьлда» (Бог да будет доволен всеми нами), — идёт дальше. Я собираюсь спросить отца, почему он пропустил её вперёд, но он опережает меня:

— Никогда не пересекай дорогу женщине и тем, кто тебя старше.

— Почему?

Мой вопрос остаётся без ответа. У отца есть одна особенность — если он не ответил сразу, то спрашивать его вторично бесполезно. Мать злится на эту привычку отца. Но зато у него есть и другая интересная черта — он может ответить спустя некоторое время. Иногда, даже, через несколько дней, когда вопрос давно уже забылся.

Мы с отцом проходим по, уже наметившимся , улицам нашего посёлка. Самое интересное, что вокруг нет ни одного, подведённого под крышу, жилья, — все без исключения, строятся. Возле одного такого дома мы оба замедляем шаг и я с удивлением смотрю на это чудо. Постройка возводится из гладких, красных кирпичиков, которые до этого я видел только лишь на картинках. Каждый из них во много раз меньше, чем саманный. Не удержавшись, я поднимаю один из них и провожу рукой по его гладким бокам. Кирпич не тяжёл даже для меня. Из строящегося дома выходит человек. Отец приветствует его: «Салам-алейкум!» Тот отвечает: «Ва-алейкум салам!» — и приглашает пройти в дом. Отец ссылается на отсутствие времени, но, тем не менее, сразу не уходит, а расспрашивает незнакомца о здоровье членов семьи, родственников и о житье-бытье, как это принято. Человек, в свою очередь, поступает так же. Затем, потрепав мои волосы, лезет в свой карман и протягивает мне... Iале-е-лай... пятирублёвую бумажку. Я не знаю, как мне поступить и перевожу взгляд на отца, в поисках помощи. Деньги мне дают часто, но таких больших ещё никто не давал. Хозяин красивого дома разрешает заминку очень просто : он небрежно суёт деньги в нагрудный кармашек моей рубашки. Затем спрашивает:

— В центр идёшь?

— Да. — киваю я головой, удивлённый тем, как он догадался.

— Мороженое себе там купи.

— Дала сагIа дойла, (Да будет принято твое подаяние) — благодарю я его, как меня учили.

— Хьанал хуьлда, (Да будет оно дозволенным) — говорит он в ответ. Я тут же начинаю подсчитывать в уме, сколько мороженого смогу купить на это богатство.

Отец прощается с незнакомцем. Я тоже, вслед за отцом, говорю: «Марша Iойла», (Оставайся свободным) — и мы продолжаем свой путь.

Вскоре показываются плотно застроенные дома. Из-за них выныривают два сцепленных вагона, которые с грохотом движутся по сверкающим рельсам. «Трамвай», — поясняет отец, видя, как я засмотрелся на них. Трамвай останавливается и из него доносится визгливый женский голос: «Остановка "Минутка". Конечная».

— Что значит «конечная»? — спрашиваю я отца.

— Означает, что трамвай здесь развернётся и поедет обратно, в центр.

Из вагонов выходят люди и заходят другие. Мы с отцом поднимаемся тоже. Трамвай трогается и неспешно бежит в ту же сторону, откуда до этого пришёл. В вагоне как раз свободны только два места, рядом друг с другом. Я хочу усесться на одно из них, но отец лёгким движением меня удерживает. Я решил, что мне это показалось из-за тряски и делаю новую попытку сесть. Теперь я точно чувствую, что отец не хочет, чтобы я садился.

— Мужчина, посадите ребёнка, место же есть. — сладким голосом говорит толстая женщина с ярко накрашенными губами, обращаясь к отцу. — Садись сюда, деточка.

Я с удовольствием сажусь и сразу припадаю к окну. Отец садится рядом. За окном плавно проплывают странные, полувросшие в землю дома. А у одного из них окна вообще находятся на одном уровне с дорогой.

— Хьажахь, и дIогара цIа ма тамашийна а ду! (Посмотри, какой странный дом!) — с радостным возгласом обращаюсь я к отцу.

Все, кто находится в трамвае, внезапно поворачиваются в нашу сорону. Взгляды людей не выражают ничего хорошего. Для меня совершенно ясно, что такая реакция последовала из-за моих слов, обращённых к отцу. Я вопросительно поднимаю на него глаза, но его лицо ничего не выражает. Люди в трамвае начинают переговариваться. «Чечены, чечены» — могу только разобрать я их шипение.

На очередной остановке трамвай открывает двери и впускает в вагон высокого, худого старика. Даже если бы он не был в папахе, я всё равно догадался, что это чеченец.

— Ещё один! — объявляет мужчина, сидящий в соседнем ряду.

Старик задерживается рядом с нашим сиденьем, держась за специальную ручку, свисающую сверху. Колючие взгляды устремлены теперь на нас троих. Отец встаёт, чтобы уступить место старшему, но я делаю это на секунду раньше, и говорю, трогая старика за рукав:

— Ваша, охьахаа (Дядя, садись).

Он удивлённо смотрит сначала на меня, потом на отца и желает мне:

— Ирс долуш хуьлда, дукха ваха! (Будь счастлив, живи долго)

— Так вы, оказывается, чеченцы! — не спрашивает, а утверждает он, с шумом усаживаясь на моё место. — Ни за что бы не подумал, если бы мальчик не заговорил. ХIай, баркалла! (Спасибо) Садись и ты. — говорит он отцу, видя, как тот остался стоять. Отец молча садится рядом.

— И куда же вы направляетесь? — на правах старшего пытает он отца.

— Да вот, в центр собрались. — вежливо отвечает отец. — Мальчику к школе надо кое-что купить, город посмореть, то, да сё...

— Хорошо, очень хорошо! — одобряет старик. — С благим делом вышли. Учиться надо обязательно! — Последние слова он произносит, глядя в мою сторону, значит, они предназначены для меня. У старика бесконечно добрые, усталые глаза. Характерный, с горбинкой, нос кажется чуть великоватым на его морщинистом лице. Разговаривает старик громко, свободно, так, как он привык, видно, разговаривать всегда.

— А ну-ка, выродки, говорите на человеческом языке! — громко командует, вдруг, кто-то сзади меня. Все находящиеся в вагоне замолкают. Нависает зловещее молчание. Я поворачиваюсь на голос. Он принадлежит мужчине, который с виду не старше отца. На его светлом кителе выделяются орденские планки; такие есть и у отца, только он их каждый день не носит.

— Что он сказал? — спрашивает старик моего отца, видя, как его лицо, сквозь плотный загар, стало бледным. Вместо ответа отец рукой отстраняет меня, чтобы рассмотреть хозяина голоса, которого я загораживаю собой.

— Чего вылупился, чучмек! — так же громко, на весь вагон, рявкает мужчина, — Испугать, что-ли, меня хочешь? — лицо его искажает презрительная гримасса. — Не испугаешь! Я с такими, как ты, знаешь, что делал? Морда бандитская!

Отец предпринимает попытку встать, но старик хватает его обеими руками:

— Собар, жима къонах! Собар де! (Подожди, молодой мужчина, подожди!) Что он говорит, чего он от тебя хочет?

Отец бледнеет ещё больше. Он не слушает то, что говорит ему старик и пытается освободиться от него, не спуская яростного взгляда от человека в кителе.

— Ишь ты! Видали? Он ещё драться лезет! Ер-р-о-о-о-й! — включается толстая женщина с накрашенными губами, — такой и убьёт, хлазом не морхнёт!

В трамвае постепенно поднимается гвалт. Все стараются перекричать друг-друга.

— Уже... Убили сегодня! Не слышали разве? — орёт пожилой мужчина в очках.

Гвалт усиливается. Я вижу, как с конца вагона, угрожающе жестикулируя, в нашу сторону движутся несколько человек. «Звери! — слышно со всех сторон, — Предатели! Мало вас Сталин выслал. Жалко, не поубивал там всех!»

Старик уже не может удержать отца, который встал, загородив собой нас обоих. Сейчас на свете нет такой силы, которая остановит его. Кроме одной. И сила эта заключена в уважении к словам старика:

— Саца! Остановись, я тебе сказал! Ты не можешь ослушаться старшего!

Это правда. Ослушаться старшего мой отец не сможет.

— Иди к выходу. — приказывает старик, видя, что его слова достигли цели. Отец идёт к дверям. Старик берёт меня за руку и ведёт следом за ним.

— Чеченское отродье! — несётся нам вслед знакомый голос человека с орденскими планками. — Жечь вас мало вместе с вашими змеёнышами, зверьё! Сволочи... Шакалы...Мать вашу...

Даже со спины видно, как недобро напрягается фигура отца. Я боюсь, что сейчас он повернёт обратно.

— Иди, не оглядывайся. — говорит старик, угадав его желание. Трамвай делает остановку. Мы втроём выходим.

— Я никого из них не трону. — говорит отец старику. — Моё тебе слово. Но нам надо проехать ещё, бехк ма билла, (извини) — с этими словами он подталкивает меня в сторону прицепного вагона.

— Дала вуочух лардойла шу! (Да хранит вас Всевышний от плохого!) — напутствует нас вслед старик.

— Дела реза хуьлда, (Бог да будет тобой доволен) — благодарит его отец и мы поднимаемся в хвостовой вагон. Я вижу, как отец о чём-то сосредоточенно думает. Его хищный взгляд застыл в одной точке и ничего хорошего не предвещает. Так мы едем довольно долго. Внезапно отец спохватывается и быстро идёт к выходу, бросив мне: «Вало!» (Идем!) Я следую за ним.
Выйдя на остановке, он, лавируя между людьми, идёт в сторону огромного дома с большущими окнами. Затем резко останавливается, всматриваясь во что-то за стеклом. Там разложены различные товары, а между ними стоят неподвижные фигуры кукольных мужчин и женщин. Но внимание отца приковано не к ним, с их нарядами. К чему — я ещё не могу понять. Через некоторое время он, как бы опомнившись, отрывает взгляд от окна и вновь продолжает свой путь. Движения его всё больше напоминают мне повадки зверя, крадущегося за своей добычей. Скоро я убеждаюсь, что так оно и есть: его добыча — человек в белоснежном кителе.
Спустя некоторое время мы втроём оказываемся одни на пустынной улице. Отец ускоряет шаг, но в тот момент, когда он почти настиг свою жертву, та, услышав за собой шаги, оглядывается. Я слышу вскрик смертельно испуганного человека. Кажется, что глаза его вылезут из орбит, так широко они раскрыты. Отец, приблизившись к нему вплотную, почти нос к носу, начинает что-то тихо говорить. Со спины я не слышу его слов, но вижу, как лицо человека меняется в цвете. Оно выглядит кровавым на фоне белого кителя, крупные капли пота градом стекают со лба. Он заикается и, дрожа всем телом, умоляет о чём-то отца, который продолжает что-то говорить. Человек начинает плакать и пытается взять отца за руки, но тот не даёт к себе прикоснуться. Тогда этот человек неожиданно падает на колени и обнимает отца за ноги. Отец освобождается от его объятий и направляется в мою сторону. Он берёт мою руку и мы идём, пока не оказываемся среди большого скопления людей, которые что-то продают и покупают. «Это базар, — объясняет отец. — Если потеряешься — спроси, где продаётся мясо, я найду тебя там». На базаре он ничего не покупает, а только ходит между рядами , словно хочет встретить кого-то. Он часто останавливается и разговаривает с людьми, которых я вспоминаю по Казахстану. Кто-то из них был там нашим соседом, кто-то приезжал в гости. Все с радостными возгласами здороваются, потом прижимают друг-друга к сердцу, касаясь поочерёдно сначала левыми, а затем правыми щеками. Во взаимных расспросах проходит много времени. Я здорово устаю, вдобавок, очень хочется есть. Но я не жалуюсь, чтобы не показать свою слабость.
Изрядно побродив по базару, мы идём к большому магазину, на котором крупно написано «Универмаг». Там мне покупается всё, что необходимо для первого класса. Оттуда отец ведёт меня к другому дому, но что написано на нём я прочесть не успеваю, — я занят тем, что пытаюсь распознать природу необычайно вкусных запахов, доносящихся оттуда, от которых у меня сводит желудок. Отец сажает меня за один из столов и уходит. Возвращается он, неся на какой-то доске, со смешным названием «под нос», дымящиеся тарелки. Уходит и опять возвращается, но уже с другими тарелками, стаканами с компотом и чем-то сладким. Так вкусно и до отвала я не наедался давно. Живот мой становится упругим, как барабан, но мне кажется, что я всё ещё голоден. Тем не менее, я не не доедаю сладкую булочку, а, взяв салфетку, заворачиваю в неё лакомство.

— Зачем? — спрашивает отец, с любопытством следя за мной. — Доедай.

— Для Зуры.

— Для Зуры мы возьмём ещё, ешь.

— Тогда для наны, — не уступаю я.

— И для наны возьмём, — говорит он, чему-то улыбаясь, — ну, что? Пошли дальше?

— Пошли.

Отец произносит по-арабски «эльхьамдулиллахI», затем проводит по лицу сначала правой, потом левой рукой и встаёт. Выйдя на улицу, я не забываю взглянуть на слово, написанное над входом. «Сто-ло-ва-я». — читаю я с трудом.

Из столовой мы идём в красивый, ухоженный парк. В нём очень много деревьев и совсем не чувствуется жары. В центре парка, на небольшом возвышении, стоит бронзовый бюст человека в очках.

— Это памятник Чехову, — объясняет мне отец, — парк назван его именем. Чехов — это русский писатель. Хороший писатель.

— А что он написал?

— Много чего. Вот пойдёшь осенью в школу — узнаешь. Про всех, и про Лермонтова, и про Пушкина — они много о Кавказе писали. А когда научишься хорошо читать, обязательно прочти «Хаджи-Мурат».

— А кто это?

— Это... — отец присаживается на скамью у фонтана. Я следую его примеру, ожидая услышать ответ, но он молчит, — так долго, что я, в конце-концов, забываю о своём вопросе.

— Устал? — спрашивает меня отец.

— Нет! — не признаюсь я.

— Может домой пойдём?

Неизвестно, когда ещё в следующий раз мне выпадет счастье выйти в город, и я отвечаю отрицательно. Я вволю ем мороженое, пью газировку и квас, и нахожусь на вершине блаженства.

— Хочешь, площадь Ленина покажу? — предлагает отец, и мы шагаем дальше. Праздник продолжается!

Вскоре до наших ушей доносится неясный шум. Его перекрывает железный голос, эхом разносящийся далеко вокруг. Там, куда мы направляемся, что-то происходит, какое-то интересное событие. Мне очень хочется узнать, что! Внимание отца тоже направлено туда. Мы выходим на широкую площадь. Так много людей, собравшихся вместе, я ещё никогда не видел. Над этой массой возвышается огромный памятник Ленину. Со всех сторон к площади стекаются всё новые люди. Неожиданно я делаю неприятное открытие: среди них нет ни одного, похожего на чеченца. Но поделиться вслух своим наблюдением с отцом — означает опять, как в трамвае, привлечь к себе внимание. Мне не хочется здесь оставаться, но отец, держа меня за руку, подходит как можно ближе к памятнику, где особенно много собравшихся. Из-за плотной толпы я ничего не вижу, пока отец не сажает меня на плечо. Теперь мне ясно видно человека, которому принадлежит железный голос. Он держит перед собой странный предмет, усиливающий то, что человек в него кричит. Жилы на его шее раздуваются и, кажется, вот-вот лопнут. Толпа рёвом поддерживает его слова, из которых я могу разобрать: «Эти гнусные предатели, изменники Родины, белого коня... Гитлеру! Гнать их, кровожадные звери, невинного человека, убийцы». При этом другой рукой он указывает в сторону длинного, красивого ящика, обложенного цветами. Только теперь я замечаю, что в нём кто-то лежит. У него необычайно бледное лицо. Руки лежащего скрещены на груди. Я собираюсь спросить отца, кто это, и почему он там лежит, как вдруг замечаю в толпе знакомое лицо человека в белом кителе. Он смотрит прямо на меня. Мне становится страшно и я тихо говорю, прижав губы к самому уху отца: «Мне очень нужно... уйдём отсюда». Мы выбираеься из толпы. «Гяурш! (Гяуры!) — Слышу я, как вполголоса ругается отец. — ЖIаьлеш! (Собаки!)» Мы уходим подальше от места, где воздух пропитан злобой и ненавистью.

— Ты что, испугался? — спрашивает отец, останавливаясь и пристально глядя на меня. Я не отвечаю. — Никогда ничего не бойся!

И, затем, чуть помедлив:

— Запоминай всё, что видишь и слышишь.

После шумной, враждебной площади мы попадаем в тихий переулок и останавливаемся перед бронзовым монументом. Я смотрю на огромный бюст человека с властным лицом, который с надменным видом глядит поверх наших голов. «А. П. Ер-мо-лов».

— читаю я под бюстом и, почему-то, сразу вспоминаю нашу злобную собаку, в Казахстане, по кличке «Ярмол». Погоны и многочисленные награды на мундире человека говорят о том, что их обладатель лицо военное. В самой нижней части памятника виден рельефный текст. Я пытаюсь сложить известные мне буквы в слова, но голос отца отрывает меня от этого занятия: «...сего народа нет под солнцем ни гнуснее, ни коварнее, ни преступнее... я не успокоюсь до тех пор, пока жив хоть один чеченец... эта нация исправлению не подлежит — она подлежит уничтожению...».
Я не уверен, выбиты эти слова на памятнике или же мой отец читает их наизусть. Но одно не вызывает у меня никакого сомнения — эти слова принадлежат человеку в бронзовом мундире и надменным лицом.
До меня постепенно доходит смысл того, что только что услышал: ведь всё это говорится о чеченцах! А, значит, обо мне, о нане, о Зуре, о моём Даде и Большой Маме, об отце, о Томе, с Айной, о дяде Аматте... Обо всех чеченцах!

По сегодняшний день помню, о чём я думал всю обратную дорогу. О том, что я должен выучиться русскому языку. Мне необходимо знать его хорошо. Очень хорошо! Тогда я смогу узнать, кто такой Хаджи-Мурат и Чехов... Смогу прочитать надписи на всех памятниках...
Но самое главное — я узнаю, за что воздвигнут постамент человеку, именем которого мой отец назвал цепного пса.

Источник