Аламат

Муса Бексултанов. Аламат.

Кто мог подумать, кто, что дочь вернется, кутаясь в полу плаща, с месячным ребенком на руках, одна, без провожатого, выставленная мужем за дверь ночью?!
Его дочь, самый последний и единственный выживший, выращенный им, ребенок, названный Аламат ¹.
Чудо и есть то, что случилось с ним сегодня, когда уже ступил одной ногой в могилу… Да, поистине большое чудо, притом такое, что ни у кого не вызовет удивления или недоумения. Ну и что, разве только твою дочь выгнали, разве у тебя одного вернулась?! Да, вернулась, и другие возвращаются, и другие будут возвращаться в отцовский дом, получив от мужа развод...
Не приметил раньше, не задумывался. Так, уходила, приходила — в школу, из школы. В доме этом находилась, эта женщина ² и ума-то ей, по-моему, не слишком дала… правда, старалась — постирать, прибраться-подмести учила, говорила то, что знает она, понадобится и дочери. А теперь…

– Куда вожжи подевала, женщина?
– Какие вожжи?
– Разве не одни вожжи у нашей лошади?
– А-а, Бикату сена у нас взяла в них и забыла вернуть, я сейчас…

Совсем голову потеряла, бедняга, из-за этой дочери. Эх, Тайбат, наверное, и в мыслях ты не допускала, что дочь твоя вернется разведенной. Живи ты долго, не потому это случилось, что ты неважная мать или неблагородных кровей, так вышло, как, бывает, без малейшего дуновения ветра рушится стоявший целым и невредимым дом.

– Покаш, Покаш, живи долго, стой, не вертись туда-сюда… Добрая лошадь, хороший товарищ, когда остаешься один…
– Вот они, вожжи, мужчина, куда это ты собрался? Туда, может, чтоб разузнать…
– Как же, «туда»! Что ж мне теперь, взять ружье, идти разбираться, за что мою дочь выставили? Соломы немного привезти, поеду отсюда прочь, по своим делам…
– Ну, поезжай, поезжай, — отворачивается недовольно.

Бедная, как ты постарела, оба мы постарели сегодня, за один этот день. Да, постарели, не имея ни сил, ни возможности выпрямить спину в этом мире. Время ушло, время, пока мы с тобой, как заблудшие, суетились. И не по делу я еду вовсе, хочу просто уйти, далеко-далеко, спрятаться, убежать, пока не натворил чего-нибудь, не совершил ошибку.
«Если со мной случится что-нибудь непредвиденное, не оставляйте меня одного, бывает, что рассудок меркнет и проясняется», — так говорил один хороший къонах ³. И некому предостеречь, кроме одного Бога, помочь тебе, утешить, не с кем душу отвести, сесть рядом, успокоиться. Раз, клянусь Богом, вчера ночью, собрался, было, оседлать коня и поехать туда. Но опять-таки… стать посмешищем для людей... Подумал так и переждал до утра, да и теперь, утром, мало толку. Нет у него никакого права...

А как хорошо я лежал, проснувшись, совершив омовение и прочитав несколько аятов из Корана, сквозь какие-то свои размышления созерцая игру пламени в печи. Дверца печи у нас с трещиной, и сквозь нее по полу разбегаются, играя, какие-то волшебные блики, то удлиняясь, то сокращаясь. Как белые ягнята, впервые выпущенные на луг. Нет ничего прекраснее огня, если только опять же не огонь. Большое наслаждение созерцать огонь, возвращаясь к своим годам, прошлому. Есть же у нас поговорка: «Огонь — благодать, даже если это пожар, солнце — благодать, даже если выжигает урожай». Муртаз, бывало, дополнял эту поговорку: «Мать — благодать, будь она даже из войлока, отец — благодать, будь он даже из сухой травы».
 
Как-то, поравнявшись с кладбищем, Муртаз спешился. Потом, когда мы отошли от кладбища далеко и сели на коней, я спросил, почему он сошел с коня. «Видишь ли, Эльдарха, Хадижат, что покоится на этом кладбище, была моей тещей около года, я не мог не оказать ей чести, — ответил Муртаз сквозь далекие раздумья. — С ее дочерью мы прожили вместе несколько месяцев, пока ее не убило молнией». Достойный къонах был Муртаз, настоящий къонах, только благородный человек мог быть къонахом. Теперь не осталось никого, все ушли, кто шел с тобой рядом по этой жизни, близкие твоему сердцу люди. «Ради Бога, дай я на тебя взгляну, радостно мне видеть глаза твои»,– говорил человек из этого поколения каждый раз при встрече. Так вот и лежал я, отходя понемногу от этих кошмарных сновидений, как мимо окна промелькнула человеческая тень и тронула дверь. Как только услышал голос, понял, что означали эти сновидения. А снилась мне могила, неизвестно для кого вырытая. Кругом ночь, но все же кажется светло. И много белой ваты лежит рядом с могилой. Потом мне кажется, что вата шевелится снизу. «Ясно, что это сон, но все же, что он означает?» — стою и думаю. И вылез еж из-под ваты. «Алхамдуллиллах, хвала Тебе, Всевышний!» — сказал я, подняв ладони для молитвы, и в этот момент проснулся. Попытался истолковать сон: «К беде в доме, с родными может что-то случиться», — лежал я, перебирая прошлое, когда дочь прошла перед окнами и вошла в дом.
   Малак, бедный, хорошо толковал сны, подробно переспрашивая их содержание. «Скройся недели на две, не к добру этот знак», — сказал он, когда ты, проснувшись, сходил к нему и рассказал сон, в августе 37 года: «Много милиционеров я видел у себя во дворе». В воскресенье тебя арестовали. «В назначенное время сын вернется домой, Сайра. Такова была воля Божья», — сказал, говорят, Малак твоей матери. После этого, через год, в тридцать восьмом году большевики расстреляли Малака и с ним четверо алимов ⁴. Рассказывали, когда их свели в ущелье недалеко от Аргуна и приказали повернуться спиной, он обратился к товарищам: «Не имеем права показать спину врагам Аллаха, молодцы, повернитесь лицом». Он развернулся к врагам, и пуля попала ему в правый висок. Двое из большевиков были чеченцами. Тысячи мыслей, тысячи событий пронеслось в голове, прежде чем старушка Тайбат вошла к нему поделиться трагедией дочери. Все было ясно, рассказывай она или нет — дочь потеряла семью, если бы не потеряла, не пришла бы среди ночи с ребенком на руках, по снегу, одна как перст, нет, одна не пришла бы. «Уйди, что ты несешь, мало ли женщин разводятся, иди, ложись спать!» — прикрикнул на жену. Так, слегка прикрикнул, стараясь выглядеть так, как будто ничего не произошло.

Рассказывают, что Торга, схоронивший четырех сыновей, погибших от чужих рук, потерял и пятого, последнего, тоже павшего от чьей-то руки. На второй или третий день Торга выехал в чистое поле, стал джигитовать на коне. Какой-то прохожий обратился к нему: «Ты что, Торга, ты в своем уме, разве тебе до джигитовки сегодня?» — «Клянусь Торгой, — бросил Торга, хлестнув скакуна и не прекращая джигитовки, — если выгрести весь жар из ада, бушующего в моей груди, в этом поле не вырастет ни былинки, что ты мне посоветуешь мне еще делать!» Эх, время, эх, къонахи, какими далекими снами-грезами представляетесь вы сегодня! «К кому бы пойти в этих больших поселениях скоротать день- ночь?» — подумаешь и не найдешь никого, к кому, и нет никого, кто бы к тебе пришел в этот день, когда думы твои возвращаются обратно и сливаются с твоей печалью.

Тпру-у, подожди, Покаш, пока я подстелю сена на сани, доски уж очень холодные. Вот так, вилы сюда надо пристроить… Ну, трогай теперь, сани не тяжелые, из чинары сработаны. Утро-то холодное, скотина на водопое, видишь, продрогла, ежится стоит. Жалко и скотину, как и всякую божью тварь. Смотри-ка, кто-то раньше меня проехал на санях по этой дороге. Окованный железом полоз узнаешь по ровному срезу колеи, будто нитью очерченному краю. Железо ведь утяжеляет сани, да и для скольжения мало толку, разве что дерево не стирается под оковкой. Эх, равнины, равнины лежат, ушли под снег равнины, только кое-где чернеет куст или сухой стебелек на белом снегу. Снежные вечера бывали упоительны в молодости, когда, сытно поев и потеплей одевшись, шел в соседний аул, к друзьям, провести время. По дороге ты уже представлял предстоящую встречу с ними, их разговоры, шутки. Как донимали Кадыра, беднягу, припоминая ответ, который прислала ему одна вдова. От какой-то болезни Кадыр лишился зубов и носил вставную челюсть. Был намного старше них, но проводил время с ними, хотя над ним всегда подтрунивали. Раньше горцы сватались, отправляясь прямо домой к девушке, и гостили там день-ночь. Но только в том случае, если тебе минуло сорок, только тогда позволялось такое, моложе — нет. Молодежь была строптива, трудно было держать ее, если не было для сердца булатных запоров, выкованных из выдержки и благородства. Так вот, уведомив брата вдовы, Кадыр поехал свататься, но получил отказ от нее. Кадыр переночевал там, ему оказали гостеприимство, зарезав барана, и утром он уехал, от обиды не притронувшись к угощению. Позже, зайдя в комнату гостя прибрать постель, вдова нашла под подушкой забытый Кадыром протез. Потом она, вдова, послала Кадыру весточку: «Ты уехал, оставив под подушкой свою «молодость», приезжай, забери ее». — «Сердце, не разорвавшееся тогда, уже никогда не разорвется, — говорил Кадыр, вынимая протез и размахивая им: — Чтоб у тебя хозяин умер, проклятый!» Достойные были люди, достойные, и шутки понимали… не люди были, а святые!
 
Смотри, лиса, бедняжка, бежит по снегу, спасая свою душонку. Кто-то спугнул в такую рань. Бедняжка, бедная, человека боитесь и вы, и весь мир, все живое. Велики деяния человека и непостижимы разуму, кого только ни убивает человек, даже самого человека. Достаточно было бы одного того, что Всевышний дал тебе разум, чтобы думать, и глаза, чтобы созерцать эту природу, даже если бы ничего другого не дал. Раньше люди ходили на охоту для души; тура, не достигшего пятилетнего возраста, не познавшего радостей жизни, не убивали, жалея. Кто ходил на охоту осенью, когда самки были на сносях или когда начинали расти шишки рогов, считался лаем — рабом. А всякую «мелочь» вообще не трогали, оставляли для радости глаза, чтобы издали созерцать красоту жизни. И больше одного зверя не били на охоте, и мясо раздавали всем встречным, оставляя себе только на один ужин — более этого приносить домой считалось зазорным. Звери же — божье стадо, не имеющее пастыря, кроме Бога. Когда заплакали горы: «Зачем Ты нас создал в пространствах этого мира, омываемыми дождями, выжигаемыми солнцем, бесполезно возвышающимися?», Бог, говорят, ответил: «Вашей травой насыщаться, вашей водой напиваться, в расщелинах ваших укрываться создам зверей Я». Тогда воззвали звери: «О великий Боже, зачем Ты нас сотворил, если только для того, чтобы насыщаться травой, напиваться водой и скрываться в скалах?» — «Чтобы вы любили жизнь, чтобы ваши души стали для вас дороги, я сотворю охотника, настигающего вас», — сказал Бог и создал самое свое разумное земное творение — человека-охотника. Человек не пожаловался Богу на свою долю. Человек и не пожаловался бы. Человек и не мог насытиться ничем, даже злом.

Ты как-то и не удивился, когда в сгущающихся сумерках прибыл человек с сообщением: «Ваша дочь вошла в наш дом». «Таковы законы жизни, уважаемый, — ответил ты. — Не разрешаю вам беспокоиться насчет всякого скарба, двадцать пять рублей и барана для угощения соседей и родственников достаточно», — и проводил гостя. Человек, переживший много лиха, не стремится к жизненным благам. Я столько выстрадал, что мог бы видеть жизнь насквозь, не обольщаясь ею. Достаточно того вечера последнего месяца лета тридцать седьмого года…
…Я возвращался с покоса, с раненой перепелкой в руках, которая попала мне под косу и повредила крыло — я собирался ее выходить. Проходил мимо родника в центре села, когда раздался резкий возглас: «Стой!» и лязгнул затвор, серые солдаты навели ружья. Перепелка выпорхнула из рук, и офицер с перепугу (ему показалось, что ты хотел оказать сопротивление, а может, он сделал это ради развлечения) выстрелил тебе в плечо. Тебе связали бечевкой руки за спиной и тайком от других повели, подгоняя ударами прикладов в затылок и пинками — одна это дорога в итум-калинскую тюрьму запомнится тебе на всю жизнь. А потом тебя, с раненым плечом, моря жаждой, по очереди, русский и чеченец (да оплодотворит он свою мать) две недели истязали, заставляя признаться, что ты бандит, что у тебя есть ружье. А того, что пришлось испытать потом, когда перевезли в грозненскую тюрьму, было достаточно, чтобы всю жизнь быть неприхотливым во всем. В одном большом клубе имени Сталина (тюрьмы были переполнены) вас, три тысячи человек, поедаемых вшами, в своих сыромятных чувяках, папахах и овчинных полушубках, «парили» в страшной духоте. За полночь — в два, три часа — уводили по десять-пятнадцать человек, били, заставляя доносить друг на друга, потом под утро притаскивали обратно и сваливали, как трупы, друг на друга. И этого достаточно, чтобы быть неприхотливым в жизни. И тысячи человек не осталось в живых, всех уничтожили, для близких они пропали без вести, проглотила их Советская власть, не оставляя даже могил. Власть, подобно побирающейся сироте, вызвала в тебе жалость, вошла в этот дом и, заняв почетное место, стала хозяйкой. Вождями народа, постигшего несчастье, оказывались всегда люди иных национальностей, особенно тех, к которым этот народ относился хорошо, лучше, чем к другим. В грозненской тюрьме тоже было так — начальство было из дагестанцев, грузин и русских. Русских было больше. Его всегда допрашивал на чеченском языке один аварец — жена у него оказалась чеченка. «Смелое чечена, говоришь ты?» — повторял он каждый раз, когда его приводили. И бил в промежность, а когда ты падал — в лицо, в живот. Ты всегда падал сначала на колени, потом — навзничь. Руки были связаны. «Поднимайся, сопротивляйся, разве не къонаха ты?!» — возвышался он над тобой, подбоченившись, стреляя глазами, злорадно торжествуя. Ты не стонал. Это последнее, что осталось от твоего мужества, но и это было трудно вынести начальнику, и он избивал тебя палкой, ногами, пока не выдыхался. Начальник уставал. Когда тебя волокли из кабинета, он был опустошенным от того, что ты не сдавался, не покорялся, смотрел ему прямо в глаза. Когда он производил над тобой эту экзекуцию, возле дверей наготове стояли офицеры с оружием. Они тебя однажды «измолотили», выбив зубы, сломав руку и несколько ребер. Когда тебя впервые привели на допрос, аварец спросил тайп ⁵, имя отца и ударом в ухо отшвырнул тебя. Ошеломленный, удивленный, ты кинулся на него и, не успев ударить, схватил за горло. На второй вечер, когда очнулся в клубе, ты лежал на спине, на полушубке. После этого на допрос водили со связанными руками. Ты вспомнил: когда казнили зумсоевца 6 Уму Дуева ⁷, не нашлось ни одного добровольца, чтобы выбить скамейку из-под его ног, и сделал это аварец. Поэтому, помня это, тебе легче было переносить в тюрьме «геройство» начальника. Ты еще и другое вспоминал. И это очень помогало. Спустя четыре месяца после этого, вас, около тысячи человек (другие погибли в грозненской тюрьме), отправили в эшелоне, ночью, по заснеженным пустыням. Вьюга задувала снег в редкие окошки вагонов. Когда эшелон остановился и вас выгрузили, место оказалось Котласом. Вас выстроили на снегу босыми (чувяки износились) полуголыми.
Вокруг стояли солдаты. Подогнали какую-то большую машину. На эту машину взобрался начальник в длинном белом полушубке, в перчатках. В руках много бумаг. Начальник выкрикивал фамилию. «Я!» — должен был отвечать тот, чью фамилию назвали. «Пятнадцать лет. Пятьдесят восьмая статья», — кричал начальник. «Есть, пятнадцать лет, пятьдесят восьмая статья», — кричал в ответ арестант. Начальник громко называл другую фамилию. «Я!» — отвечал тот. «Десять лет. Пятьдесят восьмая статья», — кричал начальник. Приговор им объявляли так, в снегу. В какой-то глухой тайге, на лесоповале, он встретился с Рокоссовским, военным. Это был высокий, сухощавый человек, серьезный, хотя и терпимый к шуткам. Его никогда не посылали на работы за пределы лагеря. «Будет война, — говорил он часто, — меня заберут, нас с Жуковым два военачальника осталось, знающих военное дело». Заключенные смеялись, когда он говорил, что его заберут — не верили. Когда началась война, ему дали бригаду и вывели на лесоповал без охраны. «Это не от лагерного начальства, — говорил он, — из Москвы, хитрость это, ребята, уловка, чтобы проверить, убегу я или нет». Он много знал про эту власть. Кое-что рассказывал. Ты спросил его о двух своих братьях, отце, арестованных в тридцать пятом году и с тех пор пропавших без вести. Он сказал, что они должны быть живы, вывезены в далекий, безлюдный край, чтобы вывести новую, советскую нацию, не имеющую памяти о своем прошлом. Ты спросил, можно ли их найти, если искать. «Даже в земных недрах не найти, — ответил он, — и не узнаешь, что с ними. Только два-три человека в Москве могут знать». Ты тогда не поверил. Когда началась война, Рокоссовского забрали, весь лагерь плакал вслед. Он много людей забрал с собой и большинство из них были урки. Он заранее поручил тебе объездить своего боевого жеребца. Этого жеребца тоже забрали, погрузив на большую машину. Они остались в лагере. Их не взяли на войну. Их статья не позволяла даже воевать. Их должны были содержать в тайне от людей, в неизвестном и недоступном для свободных людей и даже для врага месте.
В пятьдесят третьем он освободился, когда умер хозяин земли, солнца, луны — всего мира, вождь всех времен и народов. Его родственники оказались в Алма- Ате, высланные — об этом ему сообщил начальник лагеря в день освобождения. Жену и двух сыновей не нашел. Мать умерла в пути, на какой-то станции. Там же и сняли ее тело. Позже люди рассказали, что жена и младший сын умерли от голода. Другого, старшего, Исмаила забрали в детдом, в сорок пятом году. «Некому было присмотреть, голод был, самих себя не могли содержать», — говорили. Все пытались выкрутиться. В пятьдесят пятом году ты нашел Исмаила, вернее, место, где его убили, угольную шахту под Джамбулом. Четырнадцать лет ему было, когда в сорок седьмом урки «как бандита» бросили его под угольную вагонетку и ему отрезало обе руки и ногу, и некому было отозваться, когда он взывал о помощи на чеченском языке. Ты намного позже прибыл, когда уже прошло восемь зим-весен и девятая зима сковала землю. Узнав о судьбе Исмаила, ты с облегченной душой «наслаждался» этими днями, очищал зерно на току с женщинами. Не брил бороду, а только стриг, совестясь перед памятью сына. В один из таких дней, когда ты возвращался с тока, бросая в рот по зернышку, тебя нагнала Тайбат: «Эльдарха, какой легкой стала твоя походка, научи и других этому», — сказала она, и ресницы ее подрагивали. «Жизнь освободила от некоторых ненужных забот, и легче стало жить нам, Тайбат… все мелочи жизни, Тайбат, мелочи», — попытался ты изобразить улыбку, оживив верхнюю губ. «Эльдарха, нам надо жить под одной крышей. Здесь собрались разные люди, не хотелось бы кому попало месить тесто», — произнесла негромко Тайбат, делая вид, что задержалась что-то спросить у тебя. «Мы не те, что были прежде, Тайбат, трудно выхаживать больного с незаживаемой раной», — коротко обронил ты ей вслед. «Где был источник, там всегда сыро, говорили наши предки, Эльдарха, все раны залечу, пока сочащаяся кровь не остановится», — она ушла, не оборачиваясь, как будто спешила куда-то. Тайбат была девушка в годах, ничуть не моложе тебя, из твоего аула. Имея родителей и много братьев, была горда и неприступна, отвергала сватовство, потом народ выслали, и Тайбат так и осталась одна. И здесь замуж не вышла, сохраняя верность гордо бьющемуся сердцу или из-за упрямства. Прошел месяц после их разговора, и они соединились, и это не было неожиданностью для обоих. Все вышло как-то само собой, как предначертанье судьбы или подобно хорошей погоде вслед за ненастьем, как нечто неотвратимое. В один из дней недели ты решительно вошел к старшему брату Тайбат и заявил напрямую: «Нам бы нужно породниться, Хунарк, если мы не пренебрегаем друг другом». Хунарк оказался характером в сестру — то, что пожелает сердце, на том останавливал взгляд, а то, на чем останавливался взгляд, считал своим. «Если эта чертовка по нраву тебе, будь ей хозяином, чтобы она уняла свой норов, до сегодняшнего дня никто не объявился, чтобы взнуздать ее», — коротко отрезал Хунарк и шутливо крикнул сестре: — Собирай свой узел, девушка, если только не ждешь, пока тебя укутают в саван. Когда закончились долгие обряды муллы и они остались вдвоем, под одной крышей, Тайбат набросилась на него с яростью, сжав всю свою душу в кулак, высвобождаясь от всего, что накопилось у нее на душе. «Эльдарха, — призналась она ему, — я не считаю наш народ за народ, и не принимаю наших мужчин за мужчин тоже. В тот день, когда наши мужчины позволили без единого выстрела «вымести», как сор, целый народ со своей отчизны, я поняла, что я собственность любого, и любой, кто захочет, может овладеть мной. Пусть погибли бы мои братья в этот день, чтобы люди говорили мне в след: «Вот идет сестра несломленных братьев, дорогу ей». В этот тяжелый день нашего выселения, когда наш аул был оцеплен тройным кольцом, я видела, как гордые чеченские парни, прежде искавшие дальней или близкой, тайной или явной встречи со мной, теперь сторонились меня, прятали свои лица, как невеста скрывает лицо от свекра — в этот день в меня вселилась такая необъяснимая гордость, как будто я одна осталась непокоренной, Эльдарха, когда целый народ поставили на колени. Поэтому себя одну считаю не отмеченной клеймом раба. Мы должны были умереть в этот день, Эльдарха, в тот единственный, великий день — все, и женщины и мужчины — все до единого. Двух смертей ведь не бывает. Нельзя ведь умирать дважды, и день тот не наступил бы во второй раз. Мы бы жили тогда столько, сколько существовал бы мир, до вечности, оставив о себе память, восхищение и удивление всего земного мира. «Это земля непокоренного народа», — говорили бы о нас. А теперь… теперь гордиться нечем, честь потеряна, мысль пустая, как вытекший глаз, — Тайбат завыла, склоняясь все ниже, подобно воющей по волчатам волчице, переходя на сдавленные рыдания. — Если бы в тот день ты был с ними, приехал бы с высланными, кто бы за тебя вышел, кому бы ты был нужен, кто бы тебя уважал?! «Он бы, наверное, пал в тот день, он бы не покорился», — тешила я свою душу, внушая себе веру в тебя, досталась я тебе только потому, что больше не за кого мне идти». Тайбат долго плакала, каждую ночь, каждый день, каждую неделю. Ты не смог возразить ей. У тебя были свои беды, свои враги. Так много, что если бы Бог дал бы тебе вместо одной десять тысяч душ, на каждую бы хватило. Теперь ты и не помнишь, через сколько месяцев ты снял одежду с себя, чтобы остаться наедине с ней, и как это произошло. «Мне сыновья нужны, Эльдарха, семеро, девять, двенадцать. Мне нужна расплата за унижение,– сказала Тайбат, — девочки нам ни к чему». Ни один из сыновей не выжил.
Все пятеро умерли: первый — начав ходить, второй — после семи лет, третий — около двенадцати лет, четвертый — не достигнув подросткового возраста, пятый — когда оставался месяц до свадьбы. Имена им дала сама Тайбат — Мустарг, Вара, Чега, Зайт, Жаммирза. Мустарги дважды не рождались на этот свет. Это было не их время. Это было другое время, время других имен, других героев, долго живущих, которые умирают в постели, не оставляющие памяти о себе — время ничтожеств. Мы оба пали ниц, когда умер последний сын. Ты осталась с разбившимся в руках кувшином, и все масло вытекло, и не из чего больше сбить — ни сметаны, ни пахты, чтобы замесить тесто. Тебе шел шестидесятый, когда подняли барму ⁸ Жаммирзы. Вечно суетящаяся, как нахохлившаяся наседка вокруг цыплят, неразрывная с домом и хозяйством, подвижная, как челнок, Тайбат вдруг застыла, как парализованная, руки опустились, ни крапивы не выдернет во дворе, ни сора не тронет в доме. Дом остался на тебе, вместе с садом-огородом. Тайбат стала заговариваться, грозя: «Я устрою вам черный день, головы поотрубаю», — и часто смотрела вниз, в сторону Грозного, и собиралась в дорогу — в Москву или в Петербург. Тебе одно время казалось, что она лишилась рассудка. Позже пришла в себя, перейдя на унылые напевы, перестала общаться с людьми, ничего не помнила. «Надо покориться воле Божьей, мы ведь всего лишь жалкие люди. Бог создал нас, назначив различные сроки в этом неправедном мире, чтобы испытать нас хорошим и плохим. Кого Он любит, тому даст страдания в этом мире, чтобы дать блаженство в вечной жизни», — успокаивал ты ее. «Я покорна воле Божьей, Эльдарха, он взял только то, что дал, — потом снова, как в ту первую ночь в твоем доме, в Казахстане, обрушилась на тебя: — Я тобой недовольна, собой недовольна, что должна буду предстать перед Богом с этим унижением, за которое в миру не смогла отомстить! Что я скажу Богу, о чем спрошу или чего попрошу?! «Неужели ты не понимал, что ты проиграешь, не знал, что царь могущественен и у вас силы не равные, почему ты восстал?» — спросил генерал плененного Уму Дуева, стоящего в кандалах под виселицей. «Знал я, что проиграю, что царь могуч. В завтрашний Судный день Аллах спросит меня: «Когда твоим отцам, братьям разбивали головы, когда матерей, сестер насиловали, когда жгли твою землю, выжигали аулы, враги порабощали Отчизну, что ты делал, Ума?» Я должен буду держать ответ перед Всевышним, ради этого и дрался, зная обреченность своих действий. Мне нужен был ответ Богу, Эльдарха. Я не хотела униженной предстать перед Ним. Я не для этой жизни рожала сыновей. Я рожала их, чтобы они погибли, погибли с врагами, чтобы они отомстили за мое унижение в этом мире!» — Тайбат сникла.
Ты не нашел, что ей ответить в тот день, Эльдарха, да, не нашел. Эти слова тебя обессилили, как предательство близкого человека. Твое сердце ослабло в тот день. Потом, со временем, стыдясь Бога и людей, зная, что время ушло (по просьбе Тайбат и ее молитвами), попробовали еще раз защититься от одиночества, не стать обузой чужим людям. Ребенку, еще не родившемуся (на этот раз не трогая имен героев), заранее дали исковерканное имя одного заклятого безбожника, доносчика и убийцы, который испустил дух, стреляя в потолок, якобы в Бога... Дали его имя в надежде, что перевернутое имя этой мрази Калзам сохранит от дурного глаза новую жизнь. Не помогло и это — родилась девочка. Когда Тайбат вовсю воспротивилась дать имя ребенку, ты, хорошо подумав, назвал ее Аламат. Чудо и было, на старости лет, зная, что нам не дожить до взрослого сына, Бог дал нам дочку для домашних дел. А теперь, чем же мы провинились, кто же желал такого, кто предполагал, что твою радость растопчут на твоей могиле, не оставив даже надмогильного памятника, чтобы прохожий прочитал заупокойную молитву?! Эх, жизнь, жизнь…

Смотри-ка, а я уже пришел, как заблудившийся, сам не зная, куда шел. А скирда-то соломы стоит, никем не начатая. В прошлом году вот так продержали, не давая никому вытянуть даже пучка соломы, а с наступлением весны совхозное начальство сожгло две скирды. Все для этой власти хорошо, лишь бы люди не были сыты, будь прокляты семь ее отцов! А что сделали с арбузами, с луком… Собрали все арбузы, план сдали, а остальное, чтобы не досталось людям, раздавили тракторами, забороновали. И лук под выпавшим снегом тоже пропал. Людей, выкапывающих лопатами его из-под снега, разогнали силой и запахали поле вместе с луком.

Однажды в Казахстане… ну и забавна же эта власть, что не перестаешь смеяться, удивляться, злорадствовать! Так вот, там, в Казахстане, поздно ночью грубо постучали в дверь, так, как могла стучать эта власть. Понял, что неспроста, когда услышал приказ: «Открой». Мы только два дня назад похоронили сына Мустарга и лежали, перебрасываясь фразами каждый из своего угла, поддерживая и утешая друг друга.
Когда ты открыл дверь, лучик фонаря остановился на твоем лице, какие-то два предмета соскользнули на пол. Со двора слышался шум машины. «Во дворе  автомобиль «Победа», а тут два ковра. Ковры быстро повесишь, автомобиль не трогай. И распишись тут», — положил на табуретку какую-то бумагу, осветив фонариком. Ты расписался. «Смотри, если кто спросит — все это твое. Понял?» — «Понял», — ответил ты. В хромовых сапогах, одеты в короткие кожанки, на поясах пистолеты. Потом, когда они ушли, долго сидел, как парализованный, с онемевшим телом. Позже, когда прошло часа два и ты вышел во двор, там стояла «Победа». Не посмев подойти, вернулся в дом. Потом, вспомнив, что надо повесить ковры, быстро отыскал гвозди и прибил их на стены. Долго лежали, не разговаривая, ничего не понимая, положившись на Божью волю, задремали за полночь. Снова забарабанили в дверь, когда забрезжил рассвет. Ворвались. Осветили фонариком. Увидели ковры на стенах. Заметили гвозди. «Ух ты, чмо, как ковры-то повесил, дикарь!» — замахнулся в лицо. Промазал. Ушли.

Из Америки кто-то проезжал там, интересовался, как там люди живут. Эти вещи были для отвода глаз: мол, собственность людей. Потом, американский гость свернул куда-то, и эту роскошь увезли, чтобы опередить его в другом месте. Хвала тебе, Господи, еще минута — и попал бы ты, Эльдарха, еще раз в лагерь из-за этих ковров. Каждый день вызывая, кричали на тебя, пугали, что назло власти испортил ковры гвоздями, саботаж, враг народа, подняв старое, лагерное дело, совали его под нос… Спас Всевышний, своей великой силой. Да, «хорошая» власть была, «хорошая», чтобы ей дождаться такой же справедливости, с какой она к людям относилась, да и сегодня ничуть не лучше прежней, затаилась только, в засаде, форму поменяла, а за пазухой то же коварство, что было. Пусть умрет у нее тот, кто ей доверяет, пусть лишится того, кто верен ей! Воистину, каким глупым должен быть отец, не понимающий, что если его семья богата — и он богат. Но это было не так, не глупость это была, а осознание собственной неправоты, утверждение в ней, присвоив народное добро и отдавая людям столько, чтобы не умерли с голода, сначала хитростью и коварством поработив разные народы и страны, потом военной силой утвердившись на их земле и став хозяином. Хозяину двух коров не давала покоя эта власть, имеющего собственного коня — убивала, навесив ярлык «врага народа». Свое же имя — враг народа — давала людям, потому что сама власть была врагом народа, да умрет у нее хозяин!
Она любила того, у кого не было собственных штанов, потому что тот доносил на того, у кого были штаны — вот у такого-то есть две пары штанов. Из них делали начальников. Выбрав из народа самого слабого, никем неуважаемого — без рода, без племени, неизвестно, от каких родителей, — ставили во главе, чтобы у народа не было опоры, чтобы народ рассеялся, разложился, как падаль, как стадо без пастыря, разбрелся, погиб. Потом эти руководители предавали народ, отдавали друг друга на заклание. Ни одной нации не давали жить самостоятельно, власть заселяла в твою страну людей своей национальности количеством чуть ли не больше коренных. Затем они становились хозяевами твоей родины, они становились законом твоей страны, они вносили разногласия в твой народ (чтобы не было единства), чтобы вы не становились единой нацией, единой скалой, кремневой горой. Вы превращались в клочья, осколки, куски, в ничто. Хозяин превращался в гостя, а они — в хозяев. Свобода была только данная ими и герои — сделанные ими.

Тпру-у, Покаш, стой здесь, приехали уже… Возьмем себе немного соломы и потихоньку, не спеша, поедем обратно. А пока мы доедем, и день убудет, и печаль уляжется. Когда занят чем-то, заботы забываются, словно их и нет. Мы же с тобой и не по делу сюда приехали, и в соломе не нуждаемся, а лишь бы дома не сидеть, вернее, не сидится. Тяжело сидеть дома сегодня, когда могила обрушилась и земля тебя придавила. Этот мир оказался домом страданий, Покаш, жизнь тяжела. Всю жизнь пытаешься встать на ноги, стараешься поднять голову, и вдруг получаешь очередной удар, и опять падаешь на спину. Упал, и все пропало, Покаш, не остается больше ничего, и надеяться не на что, кроме как покориться, сдаться. Сдашься — и нет больше жизни, конец света наступает. Подожди, Покаш, подожди, снизу возьмем соломы, не сверху, а то сгниет под дождем. Всему нужна мера. Добро нужно беречь, не расточать, если даже его много, как воды в море. Не слышал, что случилось с неким князем? Слушай, не оглядывайся по сторонам.

Рассказывают, что был такой князь, который все, что найдет на дороге из хлебов, всегда приносил домой, приговаривая: «Божья благодать это». За то, что он подбирал оброненное зернышко, собирал крохи хлеба, без надменности проявлял уважение к хлебу насущному, Бог наградил его так, что посаженный весной саженец осенью давал плоды, ярка приносил двух ягнят. И князь стал сказочно богат. Однажды, когда князь собирал на дороге кукурузные зерна, шайтан, обернувшись старцем, упрекнул его: «Ты, князь, имеешь большое состояние, но из-за этого твоего крохоборства о тебе идет слава как о ненасытном скряге, поберег бы ты честь свою, оставив то, что на дороге валяется, нам, беднякам». И тогда подумал князь: «Да, прав старец, я же князь, «пастись» на дороге — большой порок», — и, выбросив собранные им пшеничные зерна, пошел домой, в душе дав зарок не заниматься этим больше. И вот прошло некоторое время, случился падеж от какого-то мора, и пал весь скот, от засухи пропал урожай до последнего зернышка, дети растащили все его состояние, разорился князь, стал нищим. Во второй раз обернувшись старцем, встретил его шайтан: «Кто ты, откуда идешь, по какому делу?» — спросил он. «Был я таким-то и таким-то, теперь я нищий, прошу милостыню», — ответил князь. «Я сделал из тебя нищего, — молвил шайтан. — За твою бережливость Бог облагодетельствовал тебя, дав богатство и дружную семью. Бог полюбил тебя. Не вынеся этого, я однажды испытал тебя, заговорил старцем, попробовав обмануть тебя, упрекнул в крохоборстве, береги, мол, честь, ты же князь. Ты и вправду поверил, что ты князь. Ты обманулся, забыв, что князь бывает один. Ты поверил мне. С того дня ты, беднея, разоряясь, наконец, стал нищим. И больше уже не поправятся твои дела никогда. Знай, что тщеславие от меня, а милосердие от Бога», — закончил шайтан и, скакнув пару раз, исчез.

Вот так, Покаш, такие вот законы жизни, и у них есть свой хозяин. И воду расходуй не больше, чем тебе необходимо. И у воды есть хозяин, и у нас с тобой. У всего есть, и все — Его. Понял, Покаш? Какой-то шум откуда-то слышится, какие-то звуки приближаются… Никак, конный…

– Эй, кто ты, что ты тут копаешься?

Клянусь Кораном, кто-то едет сюда, словно убийцу отца преследует. Чего это он гонит коня по этой мерзлой пахоте?

– Товарищ, ты что это, думаешь, власти уже нет или считаешь, что эта солома твоя собственность? Ты знаешь, кто я? Я…

Знаю я, конечно, кто ты…

– …Я сторож, поставленный охранять солому, государство платит мне деньги за эту работу. Разгружай сани сейчас же, пока я не составил акт и не оштрафовал тебя …

Это ты можешь, ведь это и есть ваша работа… Покаш, Покаш, стой, повезло нам, не пришлось греха брать на себя. Шхарт- шхарт-шхарт…

– Нельзя было разрешения спросить, мол, соломы бы я взял, если бы ты позволил?! Только ворованное вам впрок, вот из-за таких, как ты, наш народ по Казахстану, Сибири скитался. Мой отец был красным партизаном, сражался за эту власть, создавал колхозы, не жалея себя. И его выселили, хотя вся грудь была в орденах и медалях, из-за того, что такие, как вы, не оставляли своих дел, пуф-ф, — закурил папиросу сторож, перекинув правую ногу через седло и не слезая с коня.
– Вот, теперь и солома на месте, и власть цела. Долгих лет твоему отцу, бывшему партизану, и тебе…
– Всем долгих лет, не нужно обижаться, если не позволяют воровать государственное имущество, товарищ. Меня здесь власть поставила охранять, доверив мне, зарплату дает, председатель домой приходил, просил.

Прости, Господи, как надоели мне и ты, и твоя власть.

– Верно. Я ничего, не возражаю, так, от скуки, коню дал поразмяться…
– Как же неверно, верно! Выпиши себе соломы, сходи в контору, если ты трудящийся. Если нет, подай заявление на имя начальника: «Я пенсионер такой- то, прошу оказать материально-сенажную помощь…» Начальники знают, что ответить, если их спросить…
– Хорошо, спасибо, понял, счастливо оставаться… Эй, трогай, Покаш!
– Ну, что ты теперь начнешь каждому встречному жаловаться, мол, сын такого-то не дал мне соломы, как будто она моя собственная? Давай уж, накладывай соломы, немного… если у нас спросить, мы же…
– Да не стану я о тебе говорить, да и имени твоего отца я не знаю…
– Я сын Лечи, Хоза ⁹.

Что ты не сын Лечи, Алха, я понял сразу, как увидел тебя.

– Если спросить у меня, не откажу, правда, доверенное мне казенное добро, товарищ…
– Спасибо, таким и нужно быть, не за соломой я пришел вовсе, время убить…
– Бери уж, возьми солому, не спорь. Только спрашивать надо, заранее предупреждать.
– Нет, нет, спасибо, не нужно… Чух… пошла, Покаш!
– Стой, не уходи, возьми солому. Или вам только ворованное впрок! Нет, вам же нельзя… казенное… зарплату получаю… мне доверено… красный партизан… вся грудь в медалях… вы воры… Казахстан… бур-бур…

Смилуйся, о Всевышний, о чем с ними говорить, что с них взять! Все, что есть — они, весь народ — в его лице. «Соломы возьми, поносить меня собираешься». С кем мне тебя обсуждать, если не с тобой, все — это ты, ты — это все. Вы все ведь дети с одним умом, рожденные от одного отца тысячами матерями. Хотел мне соломы дать, сын Лечи, Хоза, хотел! Когда сразились два падишаха, побежденного победитель бросил в яму, чтобы утром отрубить голову. За полночь, когда стража задремала, к яме подошел слуга побежденного с веревкой в руках. Спустив конец веревки в яму, слуга молвил: «Я вытащу тебя отсюда, если ты выдашь за меня свою дочь». «Выдам», — согласился падишах. «Отдай мне половину своего состояния». «Отдам», — во второй раз согласился падишах. «Сделай меня хозяином всей своей страны, состояния, поставь меня на свое место», — в третий раз сказал слуга. Выбросив конец веревки из ямы, падишах сказал: «Чем согласиться на такое спасение от тебя, раба, лучше принять смерть от такого же падишаха, как я».

Кому нужно их добро, кто продался, кто купился?! Теперь они стали всем: хозяевами, законом, властью, героями. Вот за таких выходят девушки, они их оставляют, в глухую ночь выгоняют их в снег. Сколько достойных отцов похоронили своих дочерей-сестер, не выдавая за них?! У людей-то бывает, кого оставить после себя — братья, сыновья братьев, свои сыновья. Только у тебя не было никого. Поэтому и не стал противиться, подумав о своей старости. За кого бы ни вышла, лишь бы была за каким-нибудь мусульманином. Думал, что не будут заноситься из-за ее сиротства. Ведь нас со старухой как бы уже и нет, не сегодня-завтра по восемьдесят лет исполнится. Нам бы по обычаю и кровную месть простили, и от доли в Курбан-байрам мы были освобождены, люди сами нам приносили в дом праздничные дары. Твой дом был домом сирот, Эльдарха, и ты был старшим сиротой. Воспитывали дочь, как могли, старались объяснить ей эту жизнь, какой мы ее видели, не принимать того, что мы не принимаем, привить ей принятое нами. Привитое нам, то, чем мы жили, было неприемлемым в этой жизни, мы казались далекими от этой жизни настолько, что жизнь не понимала нас.

«Мужчина должен быть мужчиной, не оспаривай его мужское право. Храни честь дома, в который ты вошла, даже в ущерб дому родительскому, тот дом должен стать главным в твоей дальнейшей судьбе, он в ответе за тебя, за твою жизнь, почитай его, словно у тебя больше нет другого дома, его и нет больше. День бывает короток и долог у женщины. Приучайся удлинять день, выходя во двор с рассветом. Если раз удлинишь день, он всегда будет долгим, и в мысли не придет укоротить его. Из снохи не получилась дочь, из свекрови — мать. Не забывай, что ты сноха, и оставайся ею до конца. В народе говорят: «Сноха, надсмехавшаяся над золовкой, плакалась матери». Ложись спать, как сноха, просыпайся, как зять. Не пытайся стать хозяйкой чего-то, знай, что ты всего лишь страж своих детей, делящая стол с их отцом-хозяином. Безвкусную пищу сделай вкусной умением подать, а вкусную — в мед преврати умением приготовить в меру. Пусть свекор твой будет князем, а свекровь — княгиней. Стань служанкой золовке, деверю — сестрой», — сколько говорили, сколько рассказывали. Она еще младенцем была, на четвереньках ползала — не переодевался перед ней, когда стала подрастать, не ложился спать, если она могла видеть. Ты и с Тайбат был таким, словно она еще была невестой, пряча от нее оголенную лодыжку, когда совершал омовение. Не расстегивая верхнюю застежку бешмета, подобно гостю завершая трапезу, остерегаясь неприличного слова, не переходя черту близости, чтобы она оставалась в состоянии невесты, вечно оставаясь женихом для нее, говоря красивые слова, тайком бросая взгляд, от которого она сгорала, окутывая ее нежностью, чтобы она оставалась в состоянии невесты...

Когда пришла Советская власть, Юсуп-Хаджи, не желая принять ее законы, решил уехать в Турцию. Когда прощался на окраине села с родными, близкими, его кто-то окликнул: «Юсуп-Хаджи, что же ты со своей женой не попрощаешься?», на что он сказал: «Я не знаю, которая она, покажите мне ее». Когда люди удивились: «Как же ты не знаешь своей жены, вместе ведь состарились?!», он ответил: «Вместе состарились, но никогда не переступили через стыд, оставшись наедине, взглянув друг другу в глаза».

Эх, жизнь! Откуда брали эти люди силы, мужества достойно нести в себе такой благородный характер, закаляя его, как булат, выдерживая все испытания и невзгоды, возведя честь и доблесть выше человеческой жизни, не имея иной цели, кроме свободы Отчизны, не склоняя головы ни перед кем, кроме Всевышнего, для кого воздвигали они эти высокие горы благородства и чести, для кого вершили свои великие дела, кому оставили в назидание слова: «Весь этот мир не стоит одного къонаха»?! Что случилось с этим временем, какое проклятие сбылось над этим поколением, за что Всевышний лишил этот народ достоинства, мужества, за какую цену эти люди продали свою честь, кто обесценил слово на этой земле, верность которому прежде восхищала весь мир, кто…

Эльдарха, подняв голову, чтобы понукнуть стоявшую лошадь, понял, что он уже дома: Покаш остановилась перед закрытыми воротами. Старик увидел свой двор, свой дом и крышу этого дома. Старик почувствовал неловкость при мысли, что увидит свою дочь Аламат, ее ребенка. Поэтому старику не понравилось, что он так быстро доехал до дома. Ему нечего было сказать дочери, все словно досталось ему самому, хозяйство, состояние, вместе с этой «радостью».

Лошадь Эльдарха распрягал как-то долго, развешивая по своим местам хомут, вожжи. Потом, не заходя в дом, повел лошадь на водопой. Вернувшись с водопоя, провел много времени, давая лошади овес, гладя ее, выбирая сено посвежее.
Когда он, разыскивая что-то, копался во дворе, позвала старуха:

– Время намаза проходит, что ты не заходишь, къонах?

Зашел. Аламат не увидел. Со вчерашней ночи не видел он Аламат. Дочь избегала отца, отец — дочь. Немного поев, стал управляться с намазом. Сильно растянул намаз, как мулла в мечети, никак не завершая его, продлевая все последующие молитвы и обряды. После сразу лег, затихнув, делая вид, что заснул, чтобы его не тревожили. Так и лежал два-три часа, отвернувшись к стене, дожидаясь сумерек. Вошла старуха, неся чепалгаш ¹⁰, топленое масло в пиале и чай с молоком. Села поодаль. Немного посидела, ерзая.

– Весна может быть трудной… Говорят, Изновр продает телку, — начала издалека, оглядываясь вокруг. — Что ты задержался?..

Старик смолчал или сделал вид, что не расслышал, делая большой глоток чая.

– Приезжал свекор дочери, тебя дома не было, дочка не ушла с ним…
– Тайбат! — старик обернулся.
– …Был выпивши, покичился перед дружками, из-за какой-то мелочи… — быстро выложила, боясь не успеть докончить.
– Тайбат, о чем ты говоришь, зачем ведешь не присущие себе разговоры?! Меня не знаешь?
– Знаю, къонах, тебя знаю, себя знаю, жизнь эту знаю! Ничего больше не поделаешь, а что ты хочешь — сделать из людей Жаммирзу, сына Мади? — старуха встала, опираясь ладонями о колени.
– Не хочу, Тайбат, не хочу… с одним мужчиной дважды не заключают союз, одна женщина не идет дважды под защиту одной «папахи»… моя дочь не шлюxа, ей не нужен любовник, чтобы ночью выгонять, а утром уводить, издеваться... Моя дочь…
– Эй! — позвал кто-то из сеней, топая ногами, сбивая снег.
– Заходи, заходи. Здесь люди живут, — крикнул Эльдарха, меняясь в лице и широко улыбаясь, шагнул навстречу гостю.

Гостем оказался Гилани, свекор дочери, вернее, бывший свекор. Когда расселись, справившись о здоровье, делах, Эльдарха похвалил чепалгаш:

– Бери, Гилани, такого блюда не найдешь ни у кого, — стараясь угодить гостю.
– Видимо, Тайбат хорошо готовит, — хотел что-то сказать и Гилани, недоумевая по поводу хорошего настроения старика и оглядываясь по сторонам.

Гилани был у них только во второй раз. Раньше, как сват, а теперь, видимо, за снохой. Как бы вспомнив о чем-то, сказав гостю:

– Ты ешь, я сейчас проведаю лошадь и вернусь, — Эльдарха вышел, сделав знак Тайбат следовать за ним.

Потом из последних сил затащил в сени зарезанного барана и стал свежевать при помощи Тайбат. Ровно полтуши бросил в котел, вторую половину оставил висеть в сенях.

– Живность у тебя, видать, добрая, Эльдарха, фураж есть? — спросил Гилани, увидев подвешенную тушу, когда вышел за задержавшимся Эльдархом.
– Фураж есть, и живность неплохая, — ответил Эльдарха, понимая и не понимая слов гостя.

Гость больше ничего не сказал. Совершив ночной намаз, Гилани, как будто продолжая прерванный разговор, стал говорить о том, с чем он пришел: машина, мол, должна приехать, и он задерживается.

– Нельзя, так мы тебя не отпустим, не попробовав мяса, старушка сейчас галушки приготовит, — сказал Эльдарха, опять понимая и не понимая гостя: о чем это он говорит, если я для него зарезал барана?
– Да накажет его Бог, сын нашумел, из-за этого я и приехал, было, и Аламат заодно забрать… Тебя не оказалось дома, а женщины преувеличивают обычно, раздувают. У детей ведь ума нет, только то, что в голову взбредет… приложился к спиртному и ляпнул: «Я оставил тебя», а она возьми, да и сбеги, приняв это всерьез. Не дело это, разве так оставляют жену?! Надеялся, что ты поймешь и никого не позвал с собой… Эй, Тайбат, собери-ка дочь, пока машина не прибыла, — крикнул Гилани. — Что нового, Эльдарха? — закончил Гилани, взглянув на старика.

Старик не знал, о чем он будет с ним говорить или что ему ответить. Старик знал, что порядочный къонах не расходится так с женой, мужчина, в котором есть хоть с икринки человечности и достоинства, — тем более. Мужчина, выставляющий за дверь женщину таким образом (почти сироту, не имеющую рядом ни родного, ни двоюродного брата, а только престарелых родителей) — такой мужчина заслуживает участь роженицы — старик знал это. Их было много, мужчин, достойных лишь рожать, заслуживающих участи быть замужем за женщинами, стирать их вещи, стряпать, шить для них. Мужчина должен быть мужчиной, женщина — женщиной.

Когда он был еще ребенком, дядя по отцу Сулейман послал его отогнать корову с теленком для своей бывшей жены. Она была бесплодной. Когда Сулейман женился, она ушла, несмотря на его уговоры, заставив дать ей развод. Эту корову с теленком послали ей, чтобы восполнить ее утрату. Сулейман много добра ей отослал, все, что они вместе нажили. И эта женщина прислала все обратно, попросив передать: зачем мне все это, если мы не вместе? Люди говорили о ней, что она хорошая жена. Веселой женщиной была, и смех у нее был приятный. После она один или два раза вышла замуж и, нигде долго не задержавшись, осталась одна с единственным братом. Когда брат умер и она осталась одна, она передала, чтобы Сулейман похоронил ее, когда она умрет.

Старику много было чего рассказать, но все было напрасно. Ничего бы не прибавилось, ты бы остался побежденным. Нужен человек, равный тебе, чтобы обсудить что-нибудь, утвердить, поспорить, сказать правду в лицо, человек, который может иметь слово против твоего, волю против твоей, мужество против твоего мужества, человек, который мог понять тебя и дороги твоей жизни. А здесь с кем и о чем говорить, кого упрекнуть, где здесь къонах, равный къонаху? Дочь Пхары, Хайкал, была хромой. Много людей приходило в дом Пхары, со всей Чечни, прося руки этой девушки. Пхара сказал, что согласится с выбором дочери, но с условием, что с жениха возьмет двенадцать коров в калым, чтобы не пренебрегали ее хромотой. Один мартановец ¹¹ увел Хайкал, пригнав в горы, в аул Пхары, двенадцать коров. «Клянусь отцом, Эльдарха, когда она заторопится куда-либо, так она на целый метр припадает», — смеялся Ахмад. Не из-за красоты добивались дочери Пхары люди и не из-за большой любви к ней, а ради отца ее, Пхары, потому что он был къонах, искали родства с ним, его поддержки и опоры в нем.

– Ты ничего не ответил, Эльдарха. С женой расходятся, снова женятся, бывает, человек ошибается. И жены тоже не все хороши…
– Чем же провинилась наша дочь, Гилани, чтобы ее, как приживалку, выгонять ночью, в снег, одну, без провожатого? Ответь мне убедительно на этот один вопрос, — тихо спросил Эльдарха, не сводя взгляда с Гилани. — Гуляла она, сквернословила, дом не содержала в порядке или неряхой была? Назови ее грех, если есть ему название в чеченском языке.
– Э, да что там, говорить, ну, там… Мало ли бывает у молодых… спорят по мелочам, молодой человек, бывает, и выпьет водки, а выпьет — и хмелеет… жена должна быть послушной, а не корить за то, что выпил, не упрекать… и с друзьями же, бывает, приходит… Я сам крепко выпивал и курил… И в женщинах нет недостатка нынче. Не знаю уж, причин много бывает, больших и малых…
– Гилани, — опять перебил гостя старик, — ради Бога, Гилани, не знаю, с какого конца начать и какие примеры привести. Я бы тебе привел двенадцать причин, по которым наша дочь не должна была находиться в твоем доме, и раз она оказалась в вашем доме, привел бы тридцать восемь доводов, по которым твой сын не должен был таким образом обойтись с ней. Что у меня есть, что сказать, кто я, чей, знаешь и ты, и Всевышний над нами.

Когда один всадник проехал мимо него, не сойдя с коня, Асхаб, сын Мурдала, греющий свои кости на солнце, сказал ему: «Не сойти с коня перед стариком есть признак раба, не забывай этого, парень». А когда проезжающий возмущенно пробормотал: «Не хочешь ли ты сказать, что я раб?» — сын Мурдала, Асхаб, сказал: «За тобой я знал семь признаков, доказывающих, что ты раб, сегодня и восьмой прибавился. Три самых простых из них я тебе назову, — ответил Гилани, сын Мурдала, Асхаб, — один, парень, что твоя жена прямо с твоей постели ушла к другому; второй — ложная клятва на Коране по поводу сворованного и съеденного тобой барана; третий — штаны, которые с тебя сняли, когда ты попытался похитить сбежавшую от тебя жену. Это были самые очевидные признаки, а остальные мне не стоит и перечислять, ты их и сам знаешь». Живи долго, Гилани, и у меня есть что рассказать, да не стоит все этого. Не из-за того, что я ничего не знал о твоем доме и о тебе, а оттого, что время мое ушло; считая себя старым, примирился, когда моя дочь вышла за твоего сына, хоть и не желал, чтобы люди судачили, узнав об этом: «Подумать только, Эльдарха с ним породнился». «Чужеземная борзая лису не поймала», — была поговорка у наших предков, Гилани. Виноваты не ты и не твой сын. Моя вина, я виноват, который, зная обо всем (думая, что, если спрятаться, не будет видно), погубил свою дочь.

– О чем ты говоришь, я не понимаю, все не без греха и это давно прошло… теперь другое время, люди свободно живут… Мой сын не останется без жены, женщин много, я так, просто приехал… с добром оставаться, и дочь твоя пусть без горя живет, — когда Гилани, меняясь в лице, закончил, Эльдарха пожалел, что терпение его, накопленное за целый день, прорвало, унесло как паводок мост. — Тайбат, и тебе счастливо оставаться, — услышал старик, когда Гилани, топая ногами, вышел.

Старик остался стоять на месте, еще раз раскаявшись. Он ничего не должен был говорить ему: «Ладно, иди, оставленная мужем жена должна быть оставлена, зря ты потрудился», — только и всего. Шайтан одолел, гяур, шайтан.

– О къонах, ты спятил или оглупел, что ты вытворяешь! — с ходу набросилась вошедшая Тайбат. — Чего ты сегодня хочешь достичь, что доказать, кому?..
– Пусть я умру у тебя, Тайбат, если ты сегодня не оставишь меня в покое. У меня все суставы свинцом налились, голова раскалывается, нет мочи разговаривать… на сегодня оставь, с меня и так довольно на сегодня, прошу тебя, — отмахнулся старик, опуская веки.

Старуха стояла, закусив губу, вся дрожа от волнения, уставившись на Эльдарху.

– Уйди в другую комнату, Тайбат, оставь меня на сегодня, — взмолился старик слабым голосом, откуда-то издали.

Старуха отвернулась. Сделала несколько шагов. Ушла. Стала плакать в другой комнате, присев на краешек паднара ¹². Эльдарха медленно вышел, как будто удаляясь от какой-то беды. Лошадь заржала, услышав стук двери. Лошадь всхрапнула, когда он вошел в хлев, повернула голову… Сердце старика забилось, когда заржала лошадь, как будто человек окликнул. С сердцем что-то случилось, разбилось, истончало... Он стоял довольно долго, вдыхая запах сена, пары хлева, потом заметил вспотевшее окошко, расколотое лунным светом на тысячи частей. Подошел к окошку. Отер рукавом. Посмотрел на двор. Потом — на небо. Звезды ясно сияли, они были похожи на колючий репейник. Вокруг луны виднелось серебристо-желтое сияние, которое словно защищало ее от холода. Долго стоял, потеряв ход мыслей, не понимая, что с ним. Потом вдруг ему стало совестно перед этой ночью, перед миром, перед этим Божьим сиянием. Все было Божье: этот мир, ночь, снег, мороз. Навернулись слезы. Глаза повлажнели. «О Аллах, творец явного, происходящего, наш всемогущий Господь! — поднял руки в мольбе. — Прости за слабость по столь ничтожной причине, не стоящей слез (пришлось испытать и тяжелее этого), раскаявшись, хотел предстать перед Тобой! Ниспосланное Тобой свято, потому что все взаимосвязано. Ты и сам, говорят, сказал: «Мне жалко старых людей на земле, которых Я обрек до своего последнего часа нести бремя, лишив сил, здоровья, отняв молодость». Прости, Всевышний, за то, что сегодня я проявил слабость духа под бременем Твоего суда», — молил старик. Провел ладонями по глазам, открыв дверь хлева, вышел во двор и медленно направился к своему дому, обреченному на забвение.

На рассвете (когда показалось, что вьюга затихла), подкараулило старика его старое, изношенное сердце, бывшее когда-то властителем тела. Сердца больше не стало. Сердце рванулось в иные дали, к другой свободе, к тем высотам, к которым стремилось всегда. Сердце разорвалось посередине, разбилось, как орел о камень, когда старость и радость жизни стали несовместимы, показывая, что тело не преграда, метнулось, подобно льву, потом, накатившись морским валом, перевернув перышком, бросило старика на порог навзничь.

Тайбат, к полудню допущенная в больницу к Эльдархе, села по-мужски, уперев локти в колени, на стул, сгорбившись и далеко подавшись вперед, смотрела на умирающего мужа высохшими глазами, долгим взглядом, оттуда, с той поры, которая ушла на сорок-пятьдесят лет назад. Изо рта Эльдархи выходил какой-то черный шланг, с резиновой сумочкой на конце. Сумка, то сжимаясь, то расширяясь, то останавливаясь, трепыхалась, как рыба без воды, постепенно замирая, слабея, иногда дергаясь. Между ребер старика выходила еще одна полоса шланги со стекающей по ней в банку, стоящую на полу, кровью. В вену руки, подвязанной к изголовью кровати, тоже скользила капелька крови из горлышка бутылки, закрепленной выше. Рядом, справа, сидел на низенькой скамейке кто-то из больных, иногда трогая голую ступню старика и читая Ясин¹³, дойдя уже до середины, часто оглядывался на Тайбат и снова нащупывал ногу стрика. Читающий Ясин боялся за Тайбат, ожидая ее вопля. Читающий не верил тишине, покорности, выдержке старушки. А старушки как будто и не было, она сидела, съежившись, отрешенная, не мигая, смотрела куда-то в даль широко раскрытыми глазами, позабыв, что нужно плакать, да и зачем это здесь нужно. Старухе грезились высокие, синие горы, их сияющие на солнце белые вершины, иногда появляющийся откуда-то ширококрылый орел, описываемые им большие круги. Каких-то горячих, ржущих коней видела старуха и благородных чеченских молодцев на них, горделиво распрямляющих плечи, и сама она, юная, с медным кудалом¹⁴ на округлом плече, и слова вдогонку: «Споткнешься невзначай, берегись, девица»… Молодо бьющееся сердце, какая-то легкая походка, душа, рвущаяся в полет… жизнь была та, а это — сон. Все оказалось сном, все, что пережито, видено, выстрадано. Ничего плохого и не было: сыновья не умирали, народ не выселяли и горя и страданий не пережили… Так, сон какой- то был, продлившийся дольше века, никогда не прерывающийся и очень, очень похожий на жизнь. Жизни не было, никак не было, жизнь начинается сейчас, с этого момента, с самого начала сотворения земли, проступая на горизонте, дыша весной, с синими-синими горами, с ржущими горячими скакунами, добрыми молодцами, с камня на камень бегущими волнами чистого родника, такая красивая, сладостная жизнь на земле отцов, по их благородным стопам, по дорогам, которые они проложили своей жизнью… такая юная, чистая жизнь, Эльдарха, с тобой, наша с тобой, вместе. Да, вместе…



1 Аламат — чудо, диво.
2 У чеченцев не принято называть жену по имени.
3 Къонах — молодец, достойный муж:
4 Алим — ученый-богослов.
5 Тайп — род.
6 Зумсоевцы — представители тайпа в Горной Чечне.
7 Ума Дуев — наиб имамата горцев, один из руководителей восстания в Чечне 1877– 1878 гг. Казнен в Грозном 9 марта 1878 года в возрасте 71 года вместе с сыном Дадой, царским офицером, перешедшим на сторону восставших.
8 Барма — носилки для усопшего.
9 Леча — сокол, хоза (хьоза) — воробей (чеч.).
10 Чепалгаш (чепалги) — национальное блюдо: тонкие пироги с творогом.
11 Житель Урус-Мартана.
12  Паднар — деревянный топчан.

13. Ясин — молитва.

14. Кудал — кувшин (чеч.)

1992 год. Перевод Исы Окарова.
 Журнал «Вайнах», май 2011 №5